В фике имеются некоторые отступления от истинной биографии Амона Л. Гёта.
Название: "Пуля-дура"
Автор: Dahut~DiSS
Рейтинг: R
Персонажи:
Жанр: Drama, Historical
Размер: мини
Summary: "...Неужели так и должно было случиться? Это было начертано ещё тогда? Десять лет назад? Нет, наверное, нет… Просто сам Амон поступил тогда так, а не иначе. Каждый наш шаг, даже самый незначительный, может привести к катастрофе годы спустя. Подкрасться тенью и поглотить всё вокруг…"
Disclaimer: в принципе, история - это общественное достояние, т.ч. это моё фактически :sm27:
Размещение: с разрешения автора.
Предупреждение: в фике используется специфическая терминология, с которой я ничего не могу поделать, ибо она имела место быть.
читать дальшеВ гробу деревянном
С окном в пустоту
Я как оловянный
Солдат на посту.
Мне тесно и душно.
Дорожки дождя
Бегут равнодушно,
По стёклам звеня.
Прах с пылью прибиты
На поле пред мной,
И в сон свой забытый
Я впал с головой.
Все тело немеет,
Я вновь на краю.
Вздохнуть я не смею
И снова горю.
Безмолвно и слепо…
Я просто солдат…
Мой марш самый первый,
Зажатый приклад…
Сгораю словно феникс…
Из пепла восстаю,
Нависнув вновь над бездной,
На проклятом краю…
Вот первый вдох…мгновенья…
Стук сердца, стук дождя.
В объятьях откровенья
Очнулся снова я.
Нет…ложные напевы…
Иллюзий кутерьма...
Вокруг листы фанеры,
Обрюзгшая тюрьма.
Здесь жизнь давно померкла.
Смерть шепчет по углам
Цинично, зло и мерзко…
Шаги то тут, то там.
Мне жарко, лихорадит,
В поту я ледяном.
Чего же жил я ради,
Коль ныне здесь мой дом?
Стекло мне жжёт ладони,
Стук капель по ушам.
Меня тошнит от вони -
Я спёкся, я устал.
Мой взор давно погасший
Скользит по пустырю:
Вам, несомненно, страшно –
Я бил зло на корню.
Сверкают чёрной жижей
Цепочки мелких луж,
Их будто кто-то выжег…
Остатки чьих-то душ.
Кольцо гнилых бараков
Обняло мой пустырь.
В кольце том мир так шаток
И слеп. Я ж – поводырь.
Маршрут давно известен,
И звуки все родны.
Мне стали очень пресны
Запретные плоды.
Ещё совсем недавно
Восторг будил во мне
Гудок протяжно-плавный
И поезд весь в огне.
Шальные вой и крики,
Солдаты на плацу,
Гуляющие блики
По бляхам, по свинцу.
Команда: «Целься! Пли!»
И залпов стройных хор;
Хотели и могли
Любить мы этот вздор.
Но годы все пожрали,
Умерили мой пыл,
Да чувства все отняли;
Огонь угас, что был.
Прорвав туман, раздался
Хрипящий свист гудка,
А вот и опоздавший
Состав издалека.
По стенам пробежала
Дрожь, преступив порог,
От разных звуков шквала:
Команды, топот ног.
Высокий бодрый голос
Ударил по вискам,
И повторил он снова:
«Вас ждут, мой комендант!»
Уже год в этой дыре, на периферии, - между родиной, где кипели страсти и росло возбуждение, и землями на Востоке, дрожащими от поступи металлических гусениц и нескончаемых батальонов.
Но здесь, в пригороде Кракова, было безлико и спокойно. Лето тонуло изо дня в день в облаках серой пыли, которую разносил легкий, временами беспокойный ветерок. Он гонял её вдоль дорог, по крышам домов и бараков, по мансардам и лавкам, но будто постоянно держал её в неком замкнутом круге: струйки воздуха перемешивали песчинки, кружили их в танце, но, несомненно, те были лишь пленниками и игрушками для шального холодного ветерка. Они были для него одинаковыми в своих бледно-серых оболочках, одновременно живыми и мёртвыми. Он с безразличием расставался с одними, которые вырывались в топи чуть подсохших водоёмов, и подхватывал другие, продолжая движение с новыми партнёрами.
Деревянные ставни были открыты, и прохладный воздух, шедший с улицы, разбавлял невыносимую жару, которая царила в кабинете на втором этаже небольшого особняка Амона Гёта. Слегка красноватые лучи заходящего солнца, выявляя каждую пылинку в помещении, будто разрезали тёмные дубовые полы и отсвечивали пятнами румянца на очень бледном и осунувшемся лице коменданта.
Он сидит неподвижно в плетёном кресле, подложив под спину синюю круглую подушку. Тонкие сухие губы плотно сжаты. Взгляд светло-голубых глаз устремлён в укутанный тенями дальний угол.
Где-то внизу послышался звон бьющегося стекла, но Амон даже не шевельнулся, только рассеянно моргнул – взгляд, как и секунду назад, остался невидящим.
В голове самопроизвольно вспыхнула мысль и обожгла: «Хёрш… эта бестолковая еврейская баба, у которой руки растут из одного места…» Почему он ещё не вогнал ей ствол от винтовки в глотку или не пристрелил? Наверное, есть нечто в её природе, далёкой, разумеется, от человеческой, что спасает ей жизнь.
Да, это было… в этой жидовке было нечто от одной… такой далёкой и потерянной звёздочки. То единственное от человека, что, видимо, и останавливало Амона… буквально за шаг, за секунду до того, как спустить курок и размозжить ей башку. Да… в Хелен Хёрш было что-то от той, только грязное, звериное, - источаемое вонючей жижей еврейской крови… от той… Может, взгляд, или тембр голоса, или походка. Пожалуй, этот вопрос слишком сложен – вот только сути это не меняло.
И так глупо: бросать, терять и падать самому. Упасть, а потом вставать снова, быть живым мертвецом среди руин, в окружении таких же: костяных, холодных и пустых теней, живущих по приказу – столь тяжело это сознавать, первый раз за многие годы.
Подобный ход мыслей походил на бред… Да, это так – лихорадочный бред загнанного в ловушку зверя. Всё путалось в мозгу: прошлое и настоящее, а в этот сплетенный из плотных неразрывных нитей ком проскальзывали совсем ещё хрупкие ниточки будущего. У Амона было уже подобное состояние, когда он в 19 лет вернулся с фронта после капитуляции Германии и подписания проклятого Версальского договора, где Гёт мысленно жил многие годы после, а затем принёс свою личную войну сюда, в Краков. Стало легче, но это была только первая волна; вторая пришла сегодня утром из, казалось, тихой гавани, покинутой им и ещё одним человеком. И эта ледяная, тяжёлая волна была страшна своей неожиданностью. Сила её была разрушительной; будто талая вода вымыла с берега всё лишнее, оставив только новые плавные узоры на песке.
Неужели так и должно было случиться? Это было начертано ещё тогда? Десять лет назад? Нет, наверное, нет… Просто сам Амон поступил тогда так, а не иначе. Каждый наш шаг, даже самый незначительный, может привести к катастрофе годы спустя. Подкрасться тенью и поглотить всё вокруг…
А что же он?..
Не смог принять, что женщина - не придаток и не всего лишь часть быта, тем более такая… но зато сумел переоценить свои значимость и влияние. Но, по сути, он был таким же мужчиной как и многие, в объятиях железного армейского воспитания, с чёткими гранями между понятиями в сознании, без полутонов. Тогда…
Однако сейчас, с приездом в Краков, он погрузился в пучину именно полутона – серого: серая пыль, посеревшие лица заключённых его собственного лагеря в тон их одежды, дома, бараки и пыль от костров для сжигания умерших от эпидемий.
Амон тяжело поднялся с кресла, взгляд перестал быть стеклянным, сделался осмысленным, сверкая беспокойством. По лицу унтерштурмфюрера забродили тени; от того, что он пошевельнулся, всё в кабинете будто пришло в движение, играя со струйками света, всё ещё льющего из оконного проёма.
Заткнув большие пальцы за широкий армейский ремень с массивной пряжкой, Амон остановился в центре кабинета – точно в одном из пятен света солнца, неумолимо катящего к закату.
Гёт облизнул пересохшие губы; между бровей пролегла глубокая морщина, взгляд потемнел, пробежал по стенам кабинета и замер на лакированной поверхности стола, где стоял недопитый бокал коньяка и лежала чёрная папка. На её обложке был выгравирован и покрыт позолотой герб Рейха: орёл, хищно распахнувший крылья и сжимающий мощными когтистыми лапами венец, внутри которого размещалась свастика.
Амон, грузно перекатившись с пятки на мысок, пристально посмотрел на папку – её содержимое ему явно не нравилось и вызывало опасение; на висках выступили бусинки холодного пота: то ли от духоты, пропитанной пылью, то ли от психического перенапряжения, а, возможно, от всего вместе взятого.
В хищных голубых глазах сейчас прятались страх и сомнения относительного намечающихся перспектив – нервы коменданта были на пределе, и причин хватало: постоянный железный контроль со стороны гестапо и участившиеся в последнее время ревизии; он и сам уже был не рад назначению на свой нынешний пост, которое создало больше проблем, чем привилегий…
Правда, отдушина Амоном всё же была найдена: охота. Только ныне не такая, как в лесах Австрии - звери сейчас были «ручными», выдрессированными, и он, Гёт, испытывал к ним чувство брезгливости и отвращения. И чем сильнее было давление на Амона со стороны служб Эйхмана и тайной полиции, тем яростнее и отчаяннее он отыгрывался на своих «подопечных», порой сверх меры…
В принципе, Гёт не являл собой исключительный образ смерти и жестокости, хотя многим заключённым лагеря, очевидно, так казалось; подобная тенденция в течение войны шла во всех концентрационных лагерях: тем более садистскими становились меры, чем больше потерь несли немецкие войска на фронте. Лагеря были лишь отражениями хода сражений, как и солдаты являлись продуктами системы, которая их взрастила, усилив нужные качества и отбросив всё лишнее.
Это не было оправданием, только реальным положением вещей, среди которых приходилось жить или, скорее, выживать – тут не было выбора, как казалось Амону, а, вернее, ему просто не нравилась альтернатива быть снятым с должности и отправленным на фронт, в мясорубку. Ну и, собственно, вырисовывалась ещё возможность встать к стене – тоже не самый удачный вариант… Посему Гёт лечил себе душу стрельбой по халтурщикам и провокаторам, а так же обильным возлиянием во время приёмов, которые он с завидным постоянством устраивал в своём особняке, что вело, вкупе со стрессами, к полноте и заметному ухудшению здоровья.
И приказ, который пришёл сегодня утром, отнюдь не повышал жизненный тонус, скорее, напротив, вдавливал в землю.
Солнце уже почти село, и кабинет начинал кутаться в полумрак, но всё ещё с красноватым оттенком.
Лицо Амона потеряло всякий налёт румянца и стало пепельно-серым. Он сделал глубокий вдох и неспешно подошёл к столу. Его длинные пальцы пробежали по черной кожаной обложке, на несколько секунд задержавшись на гербе, а затем комендант резко открыл папку.
Внутри был напечатанный на специальной бумаге приказ, который гласил:
Приказ по польскому генерал-губернаторству
№ 1248
рейхсфюрера СС
от 10 июля 1943 г.
В связи с:
- активизацией врагов Германии внутри и за её пределами;
- увеличением количества персон, злоупотребляющих властью над судьбою ряда иных персон немецкого происхождения и прочего, что неизменно используется вражеской пропагандой;
- распространением пораженческих настроений и проникновением в ряды СС морально разложенных элементов, как показал ряд дел и процессов над служащими в СС, которые порочили моральные и нравственные нормы воспитания истинно немецкого духа, что в итоге привело к исключению из элитных войск или каралось смертным приговором;
- ростом среди различных чинов СС людей, не исключающих для себя возможность обогащения за счёт собственности Рейха, в частности, принадлежащей ему рабочей силы и ресурсов;
- допущением вероятным вступление в какие-либо отношения, за исключением отвечающих интересам Рейха, народа и сохранению чистоты арийской крови, с унтерменшами или иными нежелательными элементами.
Из всего вышесказанного ясно, что мы должны сами позаботиться о порядке в наших рядах. По этим причинам на территории генерал-губернаторства мною назначается рейхскомиссар (подчиняющийся напрямую рейхсфюреру), СС, который будет выполнять роль по обеспечению бесперебойного и адекватного реальности взаимодействия и функционирования всех государственных структур, включающих органы государственной безопасности, полиции, формирований СС, в частности отряды «Тотенкопф» и иные соединения, прикрепленные к охранным мероприятиям в концентрационных лагерях на территории генарал-губернаторства.
Рейхскомиссар прибудет в генерал-губернаторство 12 июля, 1943г. Местом дислокации назначается г. Краков, как один из основных стратегических и экономических центров данного генерал-губернаторства.
Ганс Франк, генерал-губернатор Польши, берёт под свою ответственность доведение данного приказа до властей местного порядка и концентрационных лагерей.
- активизацией врагов Германии внутри и за её пределами;
- увеличением количества персон, злоупотребляющих властью над судьбою ряда иных персон немецкого происхождения и прочего, что неизменно используется вражеской пропагандой;
- распространением пораженческих настроений и проникновением в ряды СС морально разложенных элементов, как показал ряд дел и процессов над служащими в СС, которые порочили моральные и нравственные нормы воспитания истинно немецкого духа, что в итоге привело к исключению из элитных войск или каралось смертным приговором;
- ростом среди различных чинов СС людей, не исключающих для себя возможность обогащения за счёт собственности Рейха, в частности, принадлежащей ему рабочей силы и ресурсов;
- допущением вероятным вступление в какие-либо отношения, за исключением отвечающих интересам Рейха, народа и сохранению чистоты арийской крови, с унтерменшами или иными нежелательными элементами.
Из всего вышесказанного ясно, что мы должны сами позаботиться о порядке в наших рядах. По этим причинам на территории генерал-губернаторства мною назначается рейхскомиссар (подчиняющийся напрямую рейхсфюреру), СС, который будет выполнять роль по обеспечению бесперебойного и адекватного реальности взаимодействия и функционирования всех государственных структур, включающих органы государственной безопасности, полиции, формирований СС, в частности отряды «Тотенкопф» и иные соединения, прикрепленные к охранным мероприятиям в концентрационных лагерях на территории генарал-губернаторства.
Рейхскомиссар прибудет в генерал-губернаторство 12 июля, 1943г. Местом дислокации назначается г. Краков, как один из основных стратегических и экономических центров данного генерал-губернаторства.
Ганс Франк, генерал-губернатор Польши, берёт под свою ответственность доведение данного приказа до властей местного порядка и концентрационных лагерей.
Рейхсфюрер СС,
Г.Гиммлер.
В самом низу стояла имперская печать.
Амон поморщился и, со свистом выдохнув, отодвинул в сторону затёртый до дыр приказ. Под печатным листом лежала бумажная папка грязно-жёлтого цвета – типичная папка для досье и протоколов.
Гёт снова нервно забарабанил пальцами по столу и, рывком взяв бокал, одним глотком осушил его. Комендант, чуть пошатнувшись, поставил бокал на стол и опустился в кресло.
Он задумчиво покусал губу и с некоторой опаской приоткрыл папку. Там лежал кое-где заполненный бланк с фотографией… несколько секунд он был на две трети поглощён тенью, но затем стал виден полностью, потому что Амон пересилил себя и раскрыл папку до конца.
Когда-то глаза цвета теплого подтаявшего шоколада, румянец и очаровательные ямочки на щеках, алые губы – такие мягкие и жаркие, но теперь… теперь с черно-белой фотографии с правом верхнем углу бланка на него смотрело совсем другое лицо: бледные губы, ямочки исчезли, левую часть лица пересекал узкий шрам, который начинался близ уха, а затем, не касаясь глаза, через висок уходил в волосы, стянутые где-то на затылке. Но больше всего Амона приводили в ужас глаза - они были почему-то разного цвета: правый всё такой же тёмный и глубокий, а левый - как чистое весеннее небо, пронизанное лучами солнца; холодный взгляд, который пробирал до костей.
Амон и раньше видел подобный взор: после первой мировой… у солдат, которым удалось выбраться из какого-либо котла или попавших в «газовые облака» – они смотрели так же: без интереса и пусто, будто жизнь полнила только их тела, не касаясь разума и эмоций, будто там, на тихом ныне фронте, остались их души.
И здесь… такой же взгляд.
Откуда?
Амон помнил, как она, плюнув ему лицо, вышла и громко хлопнула дверью. Он ждал, уже успокоившись и жалея, что ударил её… «Вот ещё… женщине не место в движении! По крайней мере, моей…если не хочет жить по моим правилам, то пусть проваливает к чёрту…» - такое оправдание Гёт придумал себе и долгое время повторял, чтобы забыть. А потом жизнь внесла свои коррективы, и память сама совершила отбор.
Только вот сейчас… проклятая память отказывалась маршировать прочь, в глубину сознания. Напротив, она упорно вылезала наружу, изливалась горячей липкой смолой на разум, топя мысли.
Это было просто невыносимо… и самое отвратительное было в том, что его вновь начала мучить совесть… и страх, что она, как и большая часть женщин, является мелочной и мстительной дрянью, которая забралась очень высоко… Амон не мог с этим смириться. И теперь на откровенные испуг и стыд тёмной сетью легла ненависть.
Гёт резко закрыл папку и раздосадовано ударил по ней кулаком – стол вздрогнул и затрещал, а в тон ему заворчал задетые амбиции.
Послышались шаги, и дверь открылась. На пороге замерла невысокая худенькая женщина с тёмными, как у затравленного мышонка, глазами. Волосы были убраны белой косынкой, а в дрожащих руках находился прозрачный кувшин с водой.
Амон быстро повернулся на звук открывшейся двери. На женщину устремился горящий яростью взор. Она, взявшись свободной рукой за ручку, попятилась.
- Стойте, Хелен, - приказал Гёт, медленно вставая. – Раз уж Вы так бесцеремонно заглянули…
Хелен Хёрш замерла, и в её глазах отчётливо замаячил ужас. Затем, чуть помедлив, женщина вошла обратно в кабинет, но дверь за собой не закрыла. Хотя это вряд ли могло ей чем-нибудь помочь здесь и сейчас.
- Значит, вас там в вашей еврейской школе не учили, что значит вежливость и послушание? – мягко, но явно угрожающе поинтересовался комендант, неспешно двинувшись к Хелен. – Это очень скверно, Вы ведь понимаете? Равно как и то, что Вы сейчас бездельничаете. Я трачу своё время, на Вас, в частности, Хелен, чтобы от вас всех был какой-либо прок, а что же вы? – Гёт поравнялся со служанкой. – Вы просто не в состоянии оценить мою снисходительность на Ваш счёт! – в его голосе появились резкие нотки, и дрожь в коленях женщины усилилась: вместе с ним будто приближалась сама смерть. – Как это неудивительно: вы подобно червям не понимаете простых человеческих вещей и порывов – вам нужно только жрать, а потом плодиться. Ну, ничего, - Амон прошёл дальше к двери и прикрыл её. Раздражение внутри росло, стимулируемое воспоминаниями, - не стоит волноваться, это тоже поправимо. Вы ведь в состоянии понять меня, Хелен? – он оказался вновь перед ней.
Она молча смотрела на него, боясь вымолвить хоть слово.
- Вам ясно, что я хочу всем этим сказать? – Гёт повторил вопрос.
Она, плотно сжав губы, молчала… её всю трясло он неимоверного ужаса, но заговорить – это значило бы, вероятно, ещё нечто более ужасное.
- Я тебя спрашиваю, жидовская тварь!!! – вдруг заорал Амон и в приступе вырвавшейся наружу ярости выбил кувшин из её рук. Раздался звон, и полетели брызги вперемешку с осколками.
Хелен тихо охнула и отступила, но Гёт схватил её за предплечье. Его глаза горели ненавистью, стальной и нечеловеческой ненавистью, вены на висках угрожающе набухли.
- Ну? – сквозь зубы произнёс комендант, тяжело выдохнув.
- Я… я понимаю… - прошептала женщина, и из её глаз потекли слёзы.
- Так-так, неужели? – Амон разжал пальцы. – И что же ты понимаешь?
- Что Вы нас ненавидите, герр комендант… и всех нас убьёте.
Он вдруг улыбнулся, снисходительно, как на реплику ребёнка.
- Умная жидовка…
- Я только не понимаю, за что… - прошептала Хелен, прижимая руку к носу и пытаясь остановить кровотечение..
Гёт вдруг со всего размаху ударил её по лицу. Она пушинкой отлетела к двери, из носа брызнула кровь, но женщина кое-как устояли на ногах.
- За что Вы меня бьёте вот сейчас?.. – пролепетала она.
Комендант быстрыми шагами подошёл к служанке и схватил её за волосы, приложив головой о дверь:
- Сейчас бью за то, что ты спрашиваешь меня об этом, - холодно произнёс он и, вцепившись ей пальцами в горло, швырнул на пол. Хелен застонала и попыталась встать, а Гёт стал без разбора - в живот, по почкам, голове, спине – бить её ногой.
Сейчас он как никогда ненавидел это жалкое безропотное существо… забить до смерти, чтобы внутри всё превратилось в фарш. Чтобы убить свою жгучую боль о ней… уничтожить, вышвырнуть прочь. Хотя бы ту жалкую часть… такое сильное желание вырваться из проклятого круга зависимости от неё…
После удара десятого Хелен потеряла сознание, и Амон, пнув её ещё раз ногой, остановился, будто потеряв интерес к жертве. Она была неподвижна, но ещё жива; Гёт это знал, однако ему сейчас было плевать на всё. Он лишь чувствовал, как река ярости и отчаяния уходила обратно в свои берега.
Комендант без интереса посмотрел на скрюченную на полу женщину и отошёл к столу. Это была для него нормальная практика, которая облегчала ему жизнь в ненавистном городе…
Амон взял со стола папку, сложил в неё все бумаги и, оставляя на полу кровавый след правым сапогом, вышел из кабинета… в ожидание и дальнейшее саморазрушение.