Три цвета: красный (фандом "Красный Дракон", психолог. проза, R)

[Dahut]

Старенькое, но раз уж по "Списку..." фик сюда перенесла, пусть и по "Красному Дракону" фанфик тут будет.


Три цвета: красный

Жанр: психологическая проза.
Фандом: "Красный Дракон"
Рейтинг: R
Персонажи: Фрэнсис Долахайд
Саммари: сделать первый шаг в реку перемен всегда трудно и больно - всегда нужен верный стимулятор.
Дисклеймер: все права принадлежат Томасу Харрису

Сделать шаг, сделать два -
Закружилась голова.
Сделать шаг в пустоту
За разбитую мечту.
Ветер бьет, ветер жжёт -
Бог тебя не бережёт.
Чей-то смех, чей-то вздох...
Твой последний прыжок.


В комнате было темно и прохладно. По стенам, огибая незримые преграды на старых обоях, раскинулась фантастическая паутина теней. Она была неподвижна и так хрупка, грозя осыпаться черными осколками. И еще полнилась каким-то ожиданием. Безнадежным и пустым.
Вдруг паутина на секунду ожила, испуганно задрожала, будто вот-вот порвется – за открытым окном подул ветер, и ветви деревьев, прогнувшись, вздрогнули в свете почти полной луны. Сад вокруг старенького особняка тонул в тишине; он так был похож на давно утерянный Эдем только… мертвый, искусственный, и весь блеск этого сада был неживым; капельки росы казались сделанными из ртути, а листва – из мятой бумаги. Да и в залитых светом луны кустах будто пряталось множество ядовитых змей.
И снова затишье…
Особняк находился почти в сотне километров от города, вот почему звуки и следы цивилизации практически не оставили своего следа ни на природе в этой местности, ни на стареньком, кое-где поросшем мхом доме. Так было пятнадцать лет назад, так есть и сейчас.
Когда попадаешь в подобное место, ты будто оказываешься под чарующем колпаком, который изолирует тебя от мира… Или мир от тебя.
И этот замкнутый мир, как только в него попадаешь, упрощает и тебя, и твое восприятие – делает его более узким, а внутреннее зрение становится однобоким, то есть ты видишь либо только ровную зеркальную гладь, либо лишь трещины на ней…
Осколки… множество разбитых зеркал – маленьких хрупких миров.
В эти трещины проваливается даже свет луны, он затухает и чахнет в этих пустотах. И это нельзя прекратить или изменить. Они, эти битые зеркала старого дома так похожи на душу того, кто угас и зачах в его стенах, кто разбил их, создав свой прообраз, кто…
Тишину прорезал глухой стон, заунывный и протяжный. В самом темном углу комнаты послышался скрежет ржавых пружин, и человек, спящий под тонкой белой простыней, нервно задрожал. Пальцы впились в подушку, вены на кистях вздулись…

- Когда ты наконец вырастишь, Фрэнсис? – визгливый женский голос… волна склизкого страха и отвращения. – Когда ты перестанешь усложнять мне жизнь? Лучше бы ты отправился на тот свет со своими никчемными родителями… посмотри на себя - ты жалкое создание, но ничего… Я выбью из тебя всю эту гадость. Снимай штаны!
- Нет… не надо, бабушка… - второй голос… голос подростка, умоляющий и хныкающий. – Пожалуйста, я больше не буду…
- Мне надоело это, Фрэнсис, тебе уже 17 лет, а ты до сих пор не усвоил, что мочиться нужно в туалете, а не под себя. Знаешь, что это, глупый мальчишка? – металлическое лязганье…
- Не надо, умоляю, бабушка… - голос стал сдавленным… - я правда не хотел… я…- речь перешла в животный крик. Розги из медной проволоки беспощадно обрушились на спину, ягодицы, бедра и пах, пробивая кожу, они взлетали вновь вместе с брызгами крови и криками беспомощного отчаяния.
Он ненавидел себя за слабость... нет, он просто ненавидел...


Фрэнсис Долахайд, будто его ужалила змея, резко сел в кровати… напряженные до предела мышцы были готовы прорвать бледное полотно влажной от пота кожи. Сердце в груди колотилось так, что его биение отражалось эхом о давящие стены.
Он был как призрак в тумане наваждения… по телу расползлась волна судороги, даже в полумраке было видно, как лихорадочный нездоровый румянец водил танцы по высоким скулам и ввалившимся щекам. Тяжелая одышка, шумные выдохи, будто последние попытки изгнать из организма жгучую отчаянную ненависть. Но это не помогало… нужно было встать, разорвать путы кошмара, двигаться, чтобы не сгореть, вырвать из груди этот ком гнилой слабости и оголодавшей боли.
Прекратить, выкинуть, содрать вместе с кожей, растоптать…
Фрэнсис, выпутавшись из липких влажных простыней, вскочил с кровати, и жар с его лица перекинулся на стопы… мужчина заметался по комнате…
- Оставь меня в покое… - стонал Фрэнк, вцепившись в короткие темно-русые волосы…
Прекратить, выкинуть, содрать вместе с кожей, растоптать…
- Заткнись!!! – взревел он и, прижавшись грудной клеткой к холодной стене, оказался в блеклом пятне лунного света. Его тело сотрясали теперь беззвучные рыдания…
Однако Фрэнсис Долахайд был уже не тот семнадцатилетний мальчик, худощавый и неуклюжий… ему было уже тридцать два года, а по мускулистой спине расползлись узоры татуировки… дивной, чарующей, наполненной странной жизнью.
Два витых рога, походящих на бараньи, лежали на костях лопаток… выбитый черной краской затылок зверя, который далее переходил в орнамент, прорисовывавший позвоночник и крылья – будто металлические пластинчатые доспехи… на копчике мужчины хребет животного начинал извиваться и на левую ягодицу татуировка ложилась уже хвостом, оканчивавшимся маленьким треугольником, остальную же часть ягодиц занимали резные крылья; они же охватывали ребра, плечи и резными «флажками» выходили на руки.
Сейчас казалось, что фантастический зверь сжался в комок, что он ранен и зализывает эту рану. На теле, но где-то глубоко внутри она продолжала гноиться… и именно эта вонь чего-то теплого, гнилого, непрестанного разложения подчиняла себе все остальные пять чувств, меняла их себе в угоду.
Фрэнк резко выпрямился. Прижался теперь к стене спиною, ударившись затылком о бетон. Его ясные голубые глаза были широко открыты, тонкие губы искусаны до крови, на щеках застыли дорожки слез… на лице лежала гримаса детского страха, растерянности… непонимания.
Глубокий вдох…
Но легче от этого не становилось.
Прекратить, выкинуть, содрать вместе с кожей, растоптать…
Фрэнк оттолкнулся локтями от стены и метнулся пулей из комнаты. Винтовая широкая лестница, холодный кафельный пол… шумное дыхание и топот босых ног.
Хлопнула тяжелая входная дверь…
Холодно… холодно… выдох с паром в апрельскую ночь… вдох. Кровь переставала кипеть, воспоминания из живых людей начинали обращаться в каменные статуи… умирать.
Вот и стали ощутимы капли росы на стопах и щиколотках. Раскаленные цепи спали, а в глазах уже мерцал не блеск страха… нет, этот свет принадлежал больной восторженности, что он снова одолел их, воспоминания в себе. Это все Он… именно Он помог начать это возрождение и обещает мощь, а в обмен один только шаг, чтобы обернуть сие статуи в прах, в каменную пыль, которую развеет ветер перемен. Боль излечивают лишь страдания, а сила – это превосходство.
Фрэнк знал это пока лишь в теории, но этого было мало, кошмары не проходили, они прятались в тенях… однако Он даст ему свет, который пожрет их…
Все так просто… только шаг.
Фрэнсис поднял лицо навстречу еще неполной луны… возможно, это был только оптический обман, но бледное освещение придало чертам его лица хищную остроту, все детское и открытое исчезло из взгляда. Холодное надменное выражение, как фарфоровая маска, правда, немного поврежденная трещиной-шрамом, которая казалась жутким изъяном теперь…
Фрэнк простоял так еще с минуту, глубоко и ровно дыша, поглощая вместе с воздухом мерцающие атомы бледного света луны. Он стоял неподвижно, прислушиваясь к тишине внутри себя и ощущая, как в этой тиши постепенно зарождается нечто новое, сильное, то, чему неведомы ни страх, ни отчаяние, ни ошибки…А вместе с этим и пришла решимость.
Внешние факторы действовали всегда на его душевное и психическое состояния крайне всеобъемлюще. Напрямую. Так, будто его душа и чувства были материальны. Не косвенно, кое влияние оказывают условия вокруг или общество на всякого другого человека, то есть у каждого индивидуума далее идет преобразование и искажение сего. У Фрэнсиса все было иначе. Все было просто, без сложных перипетий с шестым чувством. Просто и незатейливо. Как у ребенка.
Долахайд провел рукой по влажным растрепанным волосам и, с трудом передвигая ноги, направился обратно в дом. Деревянные ступени недовольно заскрипели под его ногами, струйки пыли с хлопками вылетали из щелей между рассохшимися досками. Тяжелая дверь с ржавыми металлическими кольцами вместо ручек была приоткрыта, посему в прихожей с высокими потолками было прохладно – апрельская ночь прокралась и туда.
Фрэнк не пошел наверх, в свою спальню, а проскользнул под винтовой лестницей в соседнюю комнату.
Небольшая, купающаяся в полумраке… Выцветшие обои клочьями висли на стенах, рваная бумажная бахрома ниспадала на грязное поцарапанное стекло большого окна напротив двери. Оно выходило на какие-то заросли кустарников с крупными резными листьями.
Щелкнул выключатель, и в дальнем углу комнаты вспыхнул слабый свет бра, чей закоптившийся плафон был похож на «шапку» старинного уличного фонаря. Рядом с бра, на полу, стояла небольшая софа, столик, заваленный изрезанными страницами журналов, а на куче этого мусора лежала большая толстая книга, напоминающая по размерам и толщине страниц фотоальбом, и ножницы.
Чуть правее этого стола висело зеркало, точнее, его осколки, еле державшиеся на деревянной основе, а рядом большой плакат…
Гористая местность, на серых камнях лежит женщина с широко распахнутыми от трепета и непонимания глазами. Она лежит на боку, с заведенными за голову руками. Эта женщина написана в молочно-белых и солнечно-золотых красках, великолепная своей беззащитностью и порывом смиренности, а над ней возвышался человек в обличие зверя. Мускулистые ноги и спина, из которой росли мощные перепончатые крылья, оплетающие своими основаниями, казалось, сам позвоночник, чьим продолжением был толстый змееподобный хвост.
У этого очеловеченного монстра был бритый затылок, а из черепа, на самой макушке, прорастали крупные витые рога, чем-то напоминающие бараньи.
Эта репродукция испускала почти осязаемые токи безграничной силы и абсолютной власти над всем окружающим. Казалось, что изображенный зверь вот-вот обернется и сожжет одним только взглядом, что именно по этой причине женщина вся будто в золотых лучах солнца, что это на самом деле не солнце, а сверкание его взора.
На черной рисованной рамке вокруг изображения в самом низу было крупными буквами написано: Brooklyn Museum, William Blake: “The Great Red Dragon and the Woman Clothed with the Sun”.
Именно эта картина, а точнее сие крылатое воплощение мощи, легла орнаментом на покрытую шрамами спину Фрэнсиса Долахайда.
Голубые глаза Фрэнка слегка округлились и сверкнули злым детским восторгом, как у ребенка, чья ненавистная учительница поскользнулась на только что вымытом линолеуме коридора. То есть это было то самое зло, которое казалось неопасным, даже безобидным. Мимолетным и игрушечным. Но злу нельзя дать таких характеристик, лишь его образу и оболочке, само же оно всегда одно.
Фрэнк медленно, с легким налетом страха на побледневших щеках приблизился к картине и опустился на колени. Его дрожащие мелкой дрожью пальцы пробежали по надписи на репродукции и застыли.
- Я обязательно сделаю то, что ты говоришь мне, - прошептала Фрэнсис, в то время как немыслимая энергия с изображения беспрепятственно проникала в его сознание и укоренялась там, насыщала вторым Я. И это Я было Зверем.
И в какой-то момент его собственная сущность слилась с той, что смотрела на него с картины. Они стали одним целым, и по телу разлилось мягкое тепло истины и силы. Надо сделать просто шаг, чтобы это стало постоянным состоянием его души. Один правильный шаг ради того, чтобы ступить на лестницу, ведущую в бесконечность преобразований и внутреннего роста. Он сможет, да, он сможет взрастить в себе это зерно.
Фрэнсис еще несколько минут простоял так, на коленях. Взгляд его теперь горел изнутри, но поверхность глазниц, казалось, уже потускнела в полумраке, стала почти матовой. Жизнь снаружи умерла, а внутри начинала рождаться заново.
Фрэнк беззвучно вошел в большую темную гостиную, дыхание уже не было столь учащенным. Он неторопливо подошел к потрепанному дивану, стоящему напротив белого экрана, и сел. Фрэнсис на ощупь нашел на низком столике перед диваном видеокассету, достал ее из коробки с каким-то рисунком и вставил в видеомагнитофон, который был слева на тумбочке. Щелкнул включатель проектора, на сером экране появилось вначале ярко-белое пятно, оно забегало по темной поверхности, потом остановилось в центре. Затем возникла и картинка записи.
Этот фильм назывался «Похождение семьи Стоксов» и являлся смонтированной домашней съемкой. Снимал всё, судя по всему, непосредственно мистер Стокс. В первые моменты он бежал по лестнице за торопливо спускающейся стройной брюнеткой в купальнике.
- Сара, дорогая, ну покажи мне свое красивое личико, - раздался низкий мужской голос за кадром, дрожащий от бега.
- Отстань, Джош, - давясь от смеха, крикнула женщина и, на мгновение повернувшись, слегка ударила рукой по объективу камеры.
Картинка все так же перемещалась следом за Сарой через большую светлую кухню. Хлопнула входная стеклянная дверь, и зрителю стал виден большой бассейн, погруженный в трели птиц и детский визг. Вдоль бортика бегали двое мальчишек, которым было по лет 10-12, за ними ковыляла, едва поспевая, совсем маленькая девочка с золотистыми кудряшками и небесно-голубыми глазами. Она звонко смеялась, когда брызги воды от игры ее братьев попадали на нее.
Картинка вдруг замерла на играющих детях как раз в тот момент, когда они повернулись лицом к камере. На экране все быстро понеслось назад и становилось уже на том кадре, где Сара выбегала на улицу.
Фрэнсис отложил пульт в сторону и, подавшись вперед, положил ладони на колени. Его голубые глаза стали влажными, в них горела страстное жадное желание свести на нет все увиденное, пожрать это изнутри, изменить это до неузнаваемости, испить до дна их столь застоявшуюся уже чашу лицемерного счастья. Нет-нет, они не могут быть счастливы по-настоящему, потому что познать это может лишь тот, кто прошел через боль и страдания, кто прошел через ад и вернулся закаленным его огнями, лишь те избранные могут дать оценку тому, что является частью человеческой жизни. Оценку самой жизни. И их жизни не стоят ничего.
Фрэнсис сделал глубокий вдох и откинулся на спинку стула. Его взгляд пробежал по застывшему мигу жизни этой семьи и остановился на двери.
В неё он войдет через три дня, когда наступит полнолуние, и совсем иная его суть, перерожденная и всесильная оживет, станет развиваться. И он, Фрэнсис, станет так же прекрасен, воплотит собой все величие Красного Дракона и, наконец, все внутри оживет, а боль исчезнет в стеклянных глазах его жертвенных овец.